И.М. МАЙСКИЙ*

 

ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ

 

 

Возникновение Комуча.

 

Я только что упомянул, что после захвата Самары чехословаками власть  в городе перешла в руки Комитета членов Учредительного собрания. Совершилось это таким образом. В то время, когда Брушвит вел переговоры с чехами в Пензе, его партийные товарищи, остававшиеся в Самаре, лихорадочно готовились к предстоящему перевороту. Мобилизовались наличные военные силы, формировалось и будущее "правительство". Решено было, что власть возьмут в свои руки наличные члены Учредительного собрания. Сначала их было трое (Климушкин, Брушвит и Фортунатов - все от Самарской губ.), потом к ним прибавилось еще двое (Вольский - от Тверской и Нестеров - от Минской губ.). Эта пятерка и образовала Комитет членов Учредительного собрания, который, по предначертаниям самарских эсеров должен был стать наследником советской власти. Намеченный план был в точности исполнен: когда Самара 8 июня была захвачена чехами, вышепоименованная пятерка в чешском автомобиле и под чешской охраной была доставлена в здание городской думы, и здесь объявила себя "правительством". Так произошло рождение той власти, которая противопоставляла себя, как единственно законного представителя русского народа, советской власти, как прямому "агенту германского империализма". В первый день своего существования Комитет именовался "Самарским Комитетом членов Учредительного собрания", но со второго дня слово "самарский" было выброшено, как знамение того, что задачи Комитета имеют не местный, а всероссийский характер.

Возникнув 8 июня 1918 г., Комитет членов Учредительного собрания просуществовал, затем, включая все его дальнейшие превращения, до начала декабря того же года, т.е. около семи месяцев. Однако линия развития его была капризна и извилиста и изобиловала весьма драматическими моментами.

Первым вопросом, который пришлось решать новорожденному Комитету, был вопрос о чехословаках. Выше я уже указывал, что чешский штаб не собирался надолго задерживаться в Самаре. А так как собственной вооруженной силы у Комитета не было, то вопросом жизни и смерти для него являлось согласие чехов на длительное участие в "волжском фронте" против большевиков. Эсеры пустили в ход все свое дипломатическое искусство для достижения этой цели, а также прибегли к помощи оказавшихся в тот момент в Самаре "французских консулов" г.г. Гине, Жанно и Комо. Кто такие были эти почтенные дипломаты и в каком качестве они пребывали в России, дело довольно темное. Впоследствии выяснилось, например, что г.г. Жанно и Комо не имели никаких полномочий от французского правительства, однако в описываемый период все они именовали себя "консулами", иногда ссорились между собой, обвиняя друг друга в самозванстве, и все усиленно занимались антибольшевистскими интригами. <…>

 

Внутренняя политика Комуча

 

В приказе № 1, изданном Комитетом 8 июня 1918 г., было сказано:

"Все ограничения и стеснения в свободах, введенные большевистскими властями, отменяются, и восстанавливается свобода слова, печати, собраний и митингов... Революционный трибунал, как орган, не отвечающий истинно-народно-демократическим принципам, упраздняется и восстанавливается Окружный Народный Суд".

Я не сомневаюсь, что те, кто подписывал этот приказ, имели самое искреннее желание осуществить на деле всю полноту столь пленявших их "демократических" свобод. Но политические партии судят не по их словам и даже не по их намерениям, а по их делам. Каково же было "дело" Комитета в данной области? как осуществлял он на практике все те великолепные свободы, которыми он так щедро осыпал подвластное ему население в своих приказах и воззваниях?...

Пусть говорят факты.

Обратимся прежде всего, к гражданским свободам. Мера демократии в каждой стране определяется мерой свободы, предоставляемой не друзьям, а врагам существующего политического и общественного строя. Что удивительного, если английское правительстве гарантирует самую широкую свободу консерваторам и либералам, -  этой надежнейшей опоре нынешней капиталистической Англии? Это в порядке вещей. Судить о степени демократичности английского правительства можно лишь по той свободе, которую оно предоставляет рабочему классу и в особенности - его крайнему левому коммунистическому крылу. Если подойти с этой точки зрения к внутренней политике Комитета, то придется констатировать, что, несмотря на широковещательные заявления его лидеров, никакой "демократии" на подчиненной ему территории вообще не было.

Все население этой территории подразделялось на две части: "государственно-мыслящую" и "большевистскую". "Государственно-мыслящая" часть включала в себя меньшевиков, эсеров, народных социалистов, кадетов и все элементы, стоящие вправо от последних. Правда, монархисты официально считались противниками Комитета, но последний, благодаря влиянию г.г. Галкиных и К0, не имел возможности дать сколько-нибудь определенное выражение своему отрицательному к ним отношению. Я помню только два случая попытки удара направо, и оба они оказались ударом по воздуху. Вот они. С середины августа самарские кадеты открыли жестокий поход против Комитета, при чем их газета "Волжский День" изо-дня-в-день помещала гнуснейшие статьи, направленные против "демократии" вообще и против эсеров в особенности. В виде репрессии управляющий ведомством внутренних дел Климушкин арестовал одного из виднейших самарских кадетов Коробова, как раз опубликовавшего в "Волжском Дне" одну очень свирепую статью. Но Климушкин сделал расчет без хозяина. Едва Коробов очутился в стенах тюремной келии, как в городе поднялся необычайный шум. Забегали кадеты, заволновались торгово-промышленники, выступило с настоятельными "представлениями" военное ведомство, и в результате через три дня Коробов был освобожден. Другой случай относится уже к более позднему времени, когда Комитет после эвакуации Самары временно обосновался в Уфе. Тот же Климушкин как-то вызвал к себе редакторов издававшихся там правых газет и, не стесняясь в выражениях, задал им жестокий нагоняй за их нападки на Комитет и эсеров. Однако этот начальнический окрик не возымел должного действия на редакторов, а Климушкину доставил много неприятностей.

В резком противоречии с этой почти эфирной нежностью обращения с правыми элементами стояло отношение Комитета к "большевистской" части населения. Под последней подразумевались, главным образом, революционные рабочие, партийные большевики, меньшевики-интернационалисты и вообще все, сочувствовавшие советской власти. Здесь Комитету ни промышленники, ни офицеры не мешали, наоборот, они охотно брались играть роль "карающей руки", и в результате "большевики" на "территории Учредительного собрания" оказались взятыми в железо.

Свободы печати для "большевиков" не существовало. Ни одной коммунистической газеты в районе действия Комитета не издавалось, потому что не могло издаваться. Меньшевики-интернационалисты сделали, было попытку выпускать в Самаре еженедельный орган "Свободное Слово". Газета была маленькая и довольно бесцветная. Тем не менее, она была закрыта на втором номере. Да что "Свободное Слово"! Даже правительственная меньшевистская печать то и дело вызывала недовольство начальства. В Оренбурге, где царствовал атаман Дутов, редактор меньшевистской газеты «Рабочее Утро» был предан военно-полевому суду «за возбуждение одного класса против другого», и Комитету стоило немалого труда предупредить по отношению к нему кровавую расправу. В Самаре власти держались более тактично, тем не менее, редактора меньшевистской "Вечерней Зари" то и дело вызывали либо к управляющему губернией, либо к чешскому коменданту города для строгих внушений и назиданий. Бывали случаи, когда управляющий губернией устраивал собрания редакторов  всех самарских  газет, на которых он просто приказывал им, как газеты должны себя вести, о чем писать и о чем не писать.

Не иначе было со свободой слова и собраний. "Большевики", конечно, были лишены и этих двух основных прав буржуазной демократии. Кадеты могли сколько угодно ругать Комитет, но, если большевик выступал на каком-нибудь митинге, он мог быть уверен, что благополучно не вернется домой. В Совете Рабочих Депутатов, где большевики под фирмой "беспартийных" составляли большинство, им приходилось быть также очень осторожными со своими речами. Были случаи, когда члены Совета, критиковавшие с трибуны политику Комитета, при выходе на улицу арестовывались чинами охраны. Такой режим применялся не только в обычное время, но также и в период избирательных кампаний в местные самоуправления. Эсерам, очень любящим возмущаться "стеснением свободы слова и собраний" при выборах в Советы, следует почаще вспоминать, как в 1918 г. проводились выборы в городские думы на "территории Учредительного собрания". Я уже упоминал выше, что губернские и уездные уполномоченные Комитета имели право запрещать всякие собрания и съезды по соображениям государственной безопасности. В провинции на основании этого права фактически была уничтожена свобода собраний не только для "большевиков", но подчас даже для меньшевиков и эсеров.

То же самое происходило и со свободой организаций. Конечно, коммунистическая партия и меньшевики-интернационалисты могли существовать только нелегально, но даже и положение профсоюзов было далеко не блестящее. Я, как министр труда, прилагал все усилия к тому, чтобы обеспечить нормальное существование профсоюзов в качестве органов защиты рабочего класса от эксплуатации предпринимателей; однако мои усилия далеко не всегда были успешны. Даже в Самаре профсоюзы сильно страдали от систематических выселения из квартир, от внезапных обысков, от арестов руководителей и т. д. В провинции дело обстояло гораздо хуже: там профсоюзы нередко влачили лишь призрачное существование. В Оренбурге стачки были запрещены под угрозой смертной казни. В Самаре этого, конечно, не было. Но когда, во время забастовки приказчиков, профсоюзом были выставлены на улицах стачечные пикеты, полицейские власти их разгоняли и арестовывали. Весьма показательна была также судьба Самарского Совета Рабочих Депутатов. В середине августа он начал свою работу, а в конце сентября он был насильственно ликвидирован военно-полицейскими мероприятиями. При этом произошел следующий любопытный инцидент. Накануне разгона Совета несколько эсеровских военспецов с капитаном Калининым во главе пришли ко мне и заявили, что считают дальнейшее существование Совета совершенно невозможным. Они утверждали также, что на этой точке прения стоит и большинство Комитета. Я протестовал против подобной меры и предложил им подождать с окончательным решением до тех пор, пока не выскажется меньшевистская организация. Военспецы согласились и обещали пока Совета не трогать. Тем не менее, на следующее утро Совета не стало.

В полном соответствии с общим духом комитетской "демократии" находилось и осуществление принципа неприкосновенности личности. На "территории Учредительного собрания" существовали две контрразведки: русская и чешская. Русская была довольно плохо организована и потому проявляла себя сравнительно мало. Чешская была организована гораздо лучше и потому очень болезненно давала себя чувствовать населению. Обыски и аресты применялись контрразведками весьма широко, и часто людей хватали направо и налево без сколько-нибудь достаточных к тому оснований. Бывали  поистине поразительные случаи.

Однажды поздно ночью я вернулся с заседания правительства домой. Я жил в гостинице "Националь", где помещались члены правительства, члены Учредительного собрания и вообще все власть имеющие люди. Открыв ключом, дверь своего номера, я невольно остановился в изумлении: все вещи из моего номера исчезли. Исчезли не только мой чемодан, книги, лежавшие на столе, и бумаги, сложенные в столе, но даже моя постель, даже свечка, стоявшая на столике у постели. Комната была совершенно чиста. Пораженный непонятным исчезновением всего моего имущества, я обратился за разъяснением к швейцару. Швейцар заявил, что приходила чешская контрразведка и забрала все мои вещи. Я поднял скандал и вызвал к телефону начальника контрразведки. Когда я назвал себя и потребовал объяснений, в контрразведке началось движение. Начальник последней заявил, что произошло недоразумение, и что вещи мне немедленно будут возвращены. Часа через два, уже почти на рассвете, вещи мне, действительно, доставили, при чем молодой чешский офицер, явившийся с моим имуществом, в ответ на резкое замечание с моей стороны, только свистнул и беспечно прибавил:

- Ну, это еще что! Вышла ошибка, только всего. Голова ни у кого не свалилась. Бывает хуже.

Если такие случаи возможны были с членами правительства, то легко себе представить, каково приходилось рядовому обывателю. Действительно, тюрьмы "территории Учредительного собрания" были переполнены "большевиками", среди которых было много совершенно ни к чему не причастных людей. В Самаре, например, во время моего там пребывания, число заключенных доходило до 2000, в Оренбурге было около 800, в Хвалынске - 700, в Бузулуйе - 500 и т. д. При этом условия, в которых находились заключенные, были по большей части отвратительные. В камерах, рассчитанных на 20 человек, сидело по 60 - 80, питанье было плохое, а обращение нередко вызывало острые конфликты между охраной и арестованными.

Особенные безобразия происходили, конечно, в провинции. Так, Дутов в Оренбурге наложил на рабочие кварталы контрибуцию в размере 200 тысяч рублей (по тем временам крупная сумма). На уральских заводах, в Усть-Катаве, Миньяре и др., рабочих, заподозренных в большевизме, пороли розгами. Порка в широких размерах применялась и к крестьянам, отказывавшимся давать рекрутов, при чем в подобных подвигах упражнялись не только черносотенные офицеры, но и представители эсеровской партии. Порками прославился, например, эсер Бобров, посланный Комитетом в деревенские районы для урегулирования столкновений, возникших в связи с мобилизацией.

Впрочем, не всегда дело ограничивалось только телесным наказанием. Я помню, как однажды в своем докладе правительству полковник Галкин сообщал, что в некоторых местах, отказавшихся давать солдат, карательные отряды обстреливали непокорные деревни артиллерийским огнем. Правительство санкционировало эту расправу.

В другой раз, уже перед самым оставлением Самары Комитетом, в расположенном неподалеку от последней фабричном центре Иващенково вспыхнуло восстание. Рабочие, в чаянии близкой помощи от подходившей Красной армии, изгнали представителей Комитета и объявили Советскую власть. В Иващенково были посланы воинские части. Так как Красная армия не успела вовремя подойти, то карательный отряд Комитета произвел жестокое усмирение повстанцев. Подробностей этого усмирения я не знаю, но от ряда достоверных свидетелей слышал, что в Иващенкове было убито несколько сот человек.

Не довольствуясь жестокими репрессиями, происходившими в порядке повседневного факта, Комитет стремился облечь их в одежду формальной законности и закрепить их в качестве постоянно действующего института. Так, с самого начала его господства на железнодорожных и водных путях сообщения было объявлено военное положение со всеми вытекающими отсюда последствиями. 17 сентября 1918 г. приказом N 281 Комитет учредил чрезвычайный суд, состоящий из четырех лиц: одного от чехов по назначению командующего Поволжским фронтом, одного от Народной Армии по назначению управляющего военным ведомством, одного от военно-судной части, и одного от ведомства юстиции. На рассмотрение этого суда должны были передаваться не только такие преступления, как восстание против существующей власти, нападение на воинские части, государственная измена, шпионаж и т. п., но также и покушение на насильственное освобождение арестантов, призыв к неисполнению требований гражданской и военной власти, злонамеренное распространение ложных слухов и т д. По пункту 5 названного Приказа, все виновные в совершении указанных преступлений подлежали наказанию смертною казнью. Очевидно, подобный суд полнее всего соответствовал "истинным народно-демократическим принципам", во имя которых Комитет при своем образовании декларировал уничтожение большевистских ревтрибуналов! Не следует думать при этом, что приказ 281 остался только на бумаге. Наоборот, он очень быстро вошел в жизнь и отправил на тот свет немало граждан "территории Учредительного собрания".

 

Заключение

 

Отправляясь в конце 1918 г. в Самару, я ставил своей целью по мере своих сил помочь рождению демократической России. Ибо в то время я глубоко верил, что по своим объективным условиям наша страна дозрела только до хорошей демократии, и всякие попытки искусственно форсировать ход событий могут лишь отбросить нас далеко назад. Иными словами, в 1918 г. в обстановке русской революции я был сторонником капитализма, политическим выражением которого является демократия, и противником социализма, политическим выражением которого у нас была и остается советская власть.Я не скрывал от себя, что в борьбе с большевиками мне придется действовать совместно с реакционными элементами, но я был убежден, что, в конечном счете, не реакция съест демократию, а, наоборот, демократия съест реакцию, и таким образом силы реакции против собственной воли послужат благому делу укрепления народовластия. Моя вера во всемогущество демократии покоилась на убеждении, что Россия дозрела только до демократии и не больше. Что это означало в переводе на язык политической борьбы? Это означало, что выкинутое однажды знамя демократии стихийно должно собрать вокруг себя подавляющие массы населения, с помощью которых легко было бы не только сокрушить большевиков, но и держать в узде черносотенных генералов.

Жизнь жестоко посмеялась над этими теоретическими построениями. После нескольких месяцев борьбы реакция без остатка съела демократию, выдвинув против "коммунистической диктатуры" - диктатуру генеральскую. И это несмотря на то, что в Самаре демократия была представлена своими лучшими, наиболее революционными силами, что она выступала здесь одна, не отягчаемая мертвым грузом крупной коалиционной буржуазии. Как могло это случиться?

Данный вопрос неотступно стоял пред моим сознанием и требовал удовлетворяющего меня ответа. Я много думал над ним, десятки, раз проверял и анализировал ход событий, свидетелем и участником которых я был, и, в конце концов, должен был признать, что моя оценка революции и демократии была совершенно ошибочна.

Жизненность теоретических концепций проверяется исторической практикой. Идея демократии в условиях русской революции была поставлена на проверку и при этом оказалась битой самым жалким образом. Она не сумела собрать необходимых сил для своего утверждения в действительности. Но, если идея демократии не сумела собрать необходимых сил, ведь это значит, что она не жизненна. А если она не жизненна, то это в свою очередь означает, что по общему характеру своих объективных условий Россия подготовлена для восприятия каких-то иных форм политического и экономического бытия. Каких же именно?

После разгрома самарской демократии борьба шла между двумя крайними флангами: советской властью, с одной стороны, - буржуазно-помещичьей реставрацией, с другой. Никакой стоящей посредине «третьей силы» не было. Когда еще в Москве я неоднократно слышал из уст большевиков злые насмешки над этой "третьей силой", я не верил им и убеждал себя, что демократия должна спасти Россию. Теперь приходилось сознаться, что большевики были правы. Друг против друга стояли: Ленин и Колчак, между ними приходилось выбирать. Могла ли быть хоть минута сомнения в выборе для каждого искреннего революционера? Еще, не будучи убежден рассудком в рациональности большевистской программы, чувством я уже склонился на сторону "коммунистической диктатуры", когда предо мной предстал этот выбор.

Но дальнейшее размышление привело меня к принятию и большевистской программы. Я уже убедился на горьком опыте, что "демократия" в России не имеет будущего. Было ли это будущее за монархической идеей, которую защищали Колчак и Деникин? Об этом, конечно, не могло быть и речи. Но тогда становилось ясно, что будущее принадлежит третьему из борющихся факторов - советской идее, которая олицетворяет собой диктатуру пролетариата. Очевидно, Россия оказывалась уже перезревшей для демократии и созревшей для перехода от капитализма к социализму.

        Действительный ход событий вполне подтверждал это теоретическое допущение. Что было у большевиков летом 1918 г. и позднее? Какой-нибудь десяток центральных губерний, без хлеба, без топлива, без железа, без выхода к морю. Государственного аппарата еще не существовало. Армии в подлинном смысле слова еще не было. В стране царили голод и холод, а внутренняя контрреволюция каждодневно грозила ударом с тылу.

Что было в это время у противников большевиков? Силы их казались неизмеримыми. За ними стояли ресурсы трех четвертей России. У них были хлеб, уголь, железо и морские пути сообщения. На них работали вековые традиции прошлого. На их стороне был весь капиталистический мир со всем могуществом своих материальных, военных и идеологических ресурсов.

Сопоставление этих двух величин могло казаться почти кощунственным: так ничтожны были силы большевиков и так необъятно громадны силы контрреволюции. Настоящий поединок между Давидом и Голиафом, с той, однако разницей, что шансы большевистского Давида в несколько десятков раз были меньше, чем шансы Давида в библейской легенде. Кто мог при таких условиях сомневаться, что контрреволюция одержит полную и безостановочную победу над советской властью? Кто мог сомневаться, что белый генерал въедет в Москву при колокольном звоне кремлевских церквей? Так в начале 1919 г. казалось и мне.

А между тем жизнь еще раз жестоко посмеялась над моими (да и не только моими) кабинетными расчетами. В тот момент, когда я прорезывал со своей экспедицией пустынные пространства Монголии, гражданская война еще далеко не закончилась. Однако уже и тогда было видно, что диктатура Колчака клонится к быстрому упадку, а Красная армия неудержимо вливается в Сибирь. Правда, одновременно на юге Деникин и на северо-западе Юденич как будто бы одерживали крупные успехи, но после того, что совершилось на востоке России, как-то плохо верилось в устойчивость их победы. Во всяком случае, ясно было одно: Советская Россия, несмотря на свое отчаянное внутреннее и внешнее положение, находила в себе колоссальный источник сил для борьбы не только с русской, но и с международной контрреволюцией. Советская Россия расправляла крылья, и невольно рождался вопрос: откуда эти силы?

Я много думал над этим вопросом и в результате. Должен был прийти к выводу: очевидно, большевикам удалось нащупать в народной толще какую-то могучую жизненную струю, которая давала им столь поразительные крепость и упорство. Очевидно, та социалистическая революция, которую осуществляла "коммунистическая диктатура", имеет под собой какую-то реальную почву, она отвечает каким-то очень важным и серьезным интересам трудящихся, несмотря ни на холод, ни на голод, ни на кровь, ни на все разорение и весь ужас гражданской войны. Иного удовлетворительного объяснения необычайного могущества большевиков я, как марксист, не мог найти. Но если социалистическая революция оказывалась, таким образом, не бессмысленной утопией, а исторически правомерным актом, тогда о чем же был спор?

С ранней юности я был социал-демократом, я отдал свои силы на служение революционному делу и всегда горячо стремился к уничтожению капитализма и к установлению на его развалинах социалистического хозяйства. Если в 1917 - 1918 гг. я являлся противником большевиков, то это объяснялось лишь моим убеждением в том, что немедленный переход к социализму в России наших дней объективно невозможен, и что преждевременные попытки осуществления социализма не только не ускорят, а, наоборот, в сильнейшей степени затормозят наше движение к конечному идеалу. Теперь жизнь и коммунисты наглядно доказывали мне, что в моих соображениях крылась серьезная ошибка. Я видел эту ошибку, я не мог ее не признавать. Переход к социализму или, по крайней мере, начало перехода к социализму оказывалось возможным уже сейчас, - чего же лучше? Это было приятным и неожиданным сюрпризом, подаренным нам историей. Ему можно было только радоваться. И я действительно радовался. Но тем самым рушились основы, на которых стоял мой меньшевизм, и я идейно оказывался в одном лагере с большевиками.

 

 

Майский И. Демократическая контрреволюция. М.- Пг, 1923. С. 50 - 51, 174 - 187, 347 - 353.


 


* И.М.Майский (1884 - 1975 гг.) - историк, политический деятель, советский дипломат. В 1918 г., будучи членом меньшевистской партии, вошел в состав КОМУЧа в качестве министра труда.

 

 

Назад

Словарь
Hosted by uCoz