В. Б. КОБРИН.

    В. Б. Кобрин (1930 - 1990 гг.) - советский историк, крупный специалист по истории средневековой России. В 1982 г. защитил докторскую диссертацию на тему «Землевладение светских феодалов и социально-политический строй России ХV - XVI вв.» Четверть века вел преподавательскую работу в ведущих московских вузах, где прошел путь от ассистента до профессора.

    Традиции деспотизма реально существовали в политической практике тогдашней России. Впрочем, вероятно, иначе опричнины бы и не было: не может победить альтернатива, не имеющая корней в историческом прошлом страны. Вопрос состоит в другом: была ли опричнине альтернатива? Существовала ли проблема выбора пути централизации? А следовательно: только ли эти, деспотические традиции получил в наследство от своих предков Иван IV? Думается, нет. Дело не только в том, что деспотическая жестокость и Ивана III, и Василия III могут показаться мягким и либеральным правлением по сравнению с массовыми казнями и садизмом Ивана Грозного. Важнее другое: ни к деспотизму, ни даже к насилию (хотя оно применялось часто) не сведешь методы управления Ивана III и Василия III. Они умело привлекали на свою сторону и бывших независимых князей, и их вассалов, давая им то щедрые посулы, то реальные привилегии. Отец и дед грозного царя использовали реальную заинтересованность всего господствующего класса в централизации. Элементы же деспотизма в их деятельности были вызваны особым характером форсированной централизации, опиравшейся не на прочные предпосылки, а на едва наметившиеся тенденции развития.

    Подобная альтернатива - самодержавная монархия «с человеческим лицом» - даже начала осуществляться в годы правления Избранной рады.

    Под таким названием в историю, с легкой руки Курбского, вошло правительство, возглавлявшееся Адашевым и Сильвестром. За десять лет своего пребывания у власти Избранная рада провела столько реформ, сколько не знало никакое другое десятилетие в истории средневековой России. Правда, предпосылки реформаторской деятельности складывались еще до выхода Адашева и Сильвестра на историческую сцену. Так, в малолетство Ивана IV, при правлении его матери Елены Глинской начали постепенно проводить в жизнь реформы местного управления (о них - несколько позже, ибо завершились эти преобразования уже при Избранной раде). В 1547 г. семнадцатилетний Иван IV впервые официально принял титул царя, считавшийся равным императорскому. Новый титул не только резко подчеркивал суверенность русского монарха во внешних сношениях, особенно с ордынскими ханствами (ведь ханов на Руси называли царями), но и четче, чем прежде, отделял государя от его подданных: не только эпитетом «великий» отличался он теперь от находившихся у него на службе князей - нельзя уже было заподозрить в нем первого среди равных. Царский титул закрепил превращение князей-вассалов в подданных. Однако торжественная коронация все же лишь создавала важную предпосылку для движения по пути централизации, а не вела к ней. Реформы ускорила сложившаяся в стране в конце 40-х годов обстановка. В годы малолетства Ивана IV шла острая борьба за власть между боярскими группировками. Эти междоусобия дезорганизовали правительственный аппарат, и без того еще слабый. Ничто не сдерживало произвол наместников; современник писал, что они были в те годы «сверепы аки львове». Конец 40-х годов  знаменовался взрывами народного недовольства. Летом 1546 г. новгородские «пищальники» (стрельцы) обратились к великому князю с жалобами на боярские притеснения. Получив отказ защитить их, они вступили в бой с дворянами. В начале июня 1547 г. с жалобой на злоупотребления наместника к Ивану IV обратилась  делегация псковичей, с которой семнадцатилетний царь жестоко расправился.

    Наконец, в конце того же месяца разразилось мощное восстание в Москве. Поводом к нему был страшный пожар 21 июня, уничтоживший практически весь город. Ненависть к боярам, стоявшим у власти, была столь велика, что москвичи обвинили их – царских родственников, князей Глинских - в поджоге. Дядя Ивана IV, князь Юрий Глинский, был убит толпой, целое посадское войско, вооруженное метательными копьями - сулицами и щитами - во главе с городским палачом (он, видимо, должен был на месте казнить Глинских) отправилось в подмосковное село Воробьеве, где царь нашел убежище от пожара. С трудом царю удалось уговорить восставших разойтись, убедив их, что Глинских в Воробьеве нет. В те же годы двум тысячам воинов пришлось отправиться в Опочку (в Псковской земле), чтобы подавить восстание против сборщиков податей. В селах же «ратаи» (пахари, крестьяне), по словам священника Ермолая Еразма, «всегда в волнениях скорбных пребывающа, еже не единаго ярма тяготу всегда носяще».

     Именно народные движения поставили правящие круги страны перед необходимостью действовать. В такой обстановке и пришли к власти Сильвестр и Адашев.  Одним из первых мероприятий было создание центральных органов государственного управления - приказов (до середины 60-х годов их называли «избами»). Два ранее существовавших общегосударственных ведомства - Государев Дворец и Государева Казна - обладали нерасчлененными функциями, занимаясь часто одними и теми же делами. Специализация государственных чиновников - дьяков и подьячих - носила личностный характер: тот или иной дьяк просто чаще получал поручения определенного рода.

    Одним из первых приказов была Челобитная изба, которую возглавил Адашев. Задачей этого учреждения было принимать челобитные на имя государя и проводить по ним расследование. Тем самым Челобитная изба становилась как бы высшим контрольным органом. Руководство этим приказом давало в руки Адашеву огромную власть. Говорили, что боярин, который затягивает рассмотрение челобитной, «не пробудет без кручины от государя», а если на кого разгневается Адашев, «то бысть в тюрьме или сослану».

    Главой Посольского приказа - ведомства иностранных дел - стал дьяк Иван Михайлович Висковатый, который около двадцати лет руководил русской внешней политикой, пока не был казнен в годы опричнины по вздорному обвинению. Поместный приказ занимался распределением поместий и вотчин между служилыми людьми. Разрядный приказ стал своего рода штабом вооруженных сил: определял, сколько и из каких уездов служилых людей должно выйти в полки, назначал командный состав. Разбойный приказ вел борьбу против «разбоев» и «лихих людей». Земский приказ ведал порядком в Москве. В 1550 г. царь вместе с Боярской думой «уложил» новый судебник – свод законов. Старый, принятый еще в 1497 г. при Иване III, не только уже устарел, но был, видимо, и забыт. Судебник 1550 г. был гораздо лучше систематизирован, чем его предшественник, учитывал судебную практику: исходя из нее, были отредактированы многие статьи. В 1550 г. были впервые установлены наказания для взяточников - от подьячих до бояр.

    Существенные реформы были проведены в жизни церкви. В период феодальной раздробленности в каждом княжестве существовали свои, «местночтимые», святые. В 1549 г. церковный собор провел канонизацию «новых чудотворцев»: местные святые превратились в общерусских, создался единый для всей страны пантеон. В 1551 г.  состоялся новый церковный собор. Книга его решений содержит сто глав, почему и сам собор обычно называют Стоглавым. Его задачами были - унификация церковных обрядов (в разных землях постепенно накопились мелкие различия в порядке церковной службы) и, главное, принятие мер по улучшению нравов духовенства, чтобы повысить его авторитет. Собор резко осудил произвол настоятелей, расточающих при помощи своих родственников монастырские богатства, разврат в монастырях, пьянство духовенства. Выступая в принципе против «пьянственного пития», отцы собора оставались реалистами: они писали, что монахам разрешено пить вино умеренно, «во славу божию» - по одной, две, три чаши. Однако после третьей чаши монахи обычно забывают о мере «сих чаш» и пьют «до пьянства».

    Собор категорически запретил держать в монастырях водку («горячее вино»), не дозволил «фряжские» (виноградные) вина: дело, видимо, не только в значительно меньшей крепости этих напитков, но и в их дороговизне (импортный товар), не дававшей возможности употреблять их неумеренно. Протопопы должны были наблюдать, чтобы рядовые священники «не билися и не лаялися и не сквернословили, и пияни бы в церковь и во святый алтарь не входили и до кровопролития не билися».

    Реформы коснулись и организации господствующего класса. Было несколько ограничено местничество. Этот обычай, возникший на рубеже XV-XVI вв. и просуществовавший до его отмены в 1682 г., состоял в том, что при назначении служилых людей на те или иные должности учитывалась прежде всего их «порода» - происхождение, а не личные заслуги. Основой местнического «счета» была не абстрактная знатность, а прецеденты, «случаи». Потомки должны были находиться друг с другом в тех же служебных отношениях - начальствования, равенства, подчинения, - что и предки. Если дед одного дворянина был первым воеводой, а дед другого - вторым при нем, то на любой другой совместной службе, хотя бы на обеде в царских палатах, их внуки должны были сохранять то же соотношение: внук первого воеводы выше, второго - ниже. При местнических счетах часто выстраивали длинную цепочку «случаев»: мой дядя был выше такого-то, а тот был выше другого, а этот - выше отца моего сослуживца, а потому мне «невместно» быть ниже его или равным с ним. Пропустить «невместное» назначение было опасно: другие роды получали в свои руки мощное оружие и против получившего это назначение, и против его родни, и против его потомства.

    У местничества, с точки зрения правительства, были и явные  плюсы. Дело, видимо, не в том, что оно, как часто полагают, лишало боярство единства и позволяло государю разделять и властвовать. Важнее, что, основанное на прецедентах, оно тем самым обеспечивало первенство тем боярским родам, которые раньше перешли на службу московским государям и были связаны с ними традициями верности. Недаром благодаря «случаям» отпрыск старого нетитулованного московского рода часто оказывался выше князя-рюриковича. И хотя, одновременно, местничество сдерживало произвол в назначениях, в военной обстановке оно создавало ненужные помехи. Недаром царь Иван жаловался, вспоминая казанский поход: «С кем кого ни пошлют на которое дело, ино всякой розместничается на всякой посылке и на всяком деле, и в том у нас везде бывает дело некрепко».

    Указ 1550 г. ввел два ограничения местничества. Первое касалось молодых аристократов. Их, естественно, нельзя было в 15-18 лет (с 15-ти лет начинали службу) назначать воеводами, а дать низкое назначение тоже было невозможно: «поруха» чести. Было решено, что служба молодых людей на невысоких должностях не считается прецедентом. Теперь знатные юноши могли спокойно проходить своего рода стажировку в войсках, прежде чем стать «стратилатами». Кроме того, был сужен круг лиц, считавшихся на совместной службе: тем самым сразу уменьшалось число местнических счетов.

    В 1555-1556 гг. было подготовлено и принято Уложение о службе. Издавна все феодалы-землевладельцы были обязаны нести воинскую службу. В этом отношении не было различий между вотчинниками и помещиками. Однако сама эта служба не была регламентирована. Уложение установило точный порядок. Было определено, с какого количества земли должен выходить вооруженный воин на коне. Если вотчины или поместья феодала были большими, то он был обязан выводить с собой вооруженных холопов. Приводившие больше, чем положено, людей получали денежную компенсацию - «помогу», недовыполнившие норму платили штраф.

    Деньги на «помогу» надо было изыскать: при слабом развитии товарно-денежных отношений наличных монет часто не хватало и у весьма богатых людей. Хронический дефицит денег был характерен и для государевой казны. Дополнительные ресурсы рассчитывали получить благодаря проводившейся одновременно реформе местного управления.

    Власть на местах издавна принадлежала наместникам (в уездах) и волостелям (в их подразделениях - волостях и станах). Они получали эти территории в «кормление». В пользу кормленщика шли судебные пошлины и определенная «доходным списком» часть налогов. Кормления были не столько системой администрации и суда, сколько системой вознаграждения феодалов за службу: должности наместников и волостелей на определенный срок они получали в воздаяние за участие в военных действиях. Именно поэтому система кормлений не была эффективной: наместники и волостели знали, что они уже «отработали» свои доходы на ратном поле, а потому небрежно относились к своим судебно-административным обязанностям, часто передоверяли их своим «холопам», заботясь лишь о получении положенного «корма» и судебных пошлин. Теперь кормления отменялись, деньги, которые прежде шли кормленщикам, отныне взимало государство в качестве налога - «кормленичьего окупа».  Из этого централизованного фонда можно было платить «помогу» служилым людям.

    Вместе с тем централизация еще только начиналась.В распоряжении государства не было еще ни кадров администраторов, ни денег, чтобы платить жалованье за гражданскую службу. Поэтому отправление власти на местах было возложено на выборных представителей населения, причем, так сказать, «на общественных началах» - бесплатно. Дворяне выбирали из своей среды губных старост, в уездах же, где не было частного феодального землевладения, и на посадах черные крестьяне и горожане выбирали земских старост. Им в помощь избирали целовальников (те, кто принес присягу - поцеловал крест) и губных и земских дьячков, своего рода секретарей. Правда, эти должностные лица существовали и раньше, но их функции были ограниченны. Теперь же представители местных обществ стали полновластными администраторами.

    Избранная рада действовала решительно, но, видимо, без разработанной программы действий. Так, в Судебнике, принятом всего за несколько лет до отмены кормлений, были тщательнейшим образом определены все права и обязанности наместников и волостелей. Эти статьи оказались устаревшими. Вероятно, в 1550 г. правительство еще не предполагало, что в скором времени отменит кормления. Идеи рождались у реформаторов как бы на ходу, в самом процессе преобразований.

    Не все, впрочем, удалось осуществить. Так, реформы местного управления проводились в жизнь трудно. Пожилые и не очень здоровые люди, ставшие губными старостами (было предписано избирать на эту должность лишь тех дворян, кто уже не способен к военной службе), не горели желанием бросать свои имения и бесплатно выполнять многотрудные административные обязанности. Многие отказывались целовать крест, без чего нельзя было вступить в должность, некоторые уезжали из своих уездов в Москву. Новоявленных администраторов приходилось ловить, сажать в тюрьму (на время, чтобы не начинать снова поисков нового губного старосты) и насильно отправлять в свои уезды.

    И все же реформы Избранной рады, хотя еще и не закончили централизацию государства, шли в этом направлении. Они привели к крупным военным и внешнеполитическим успехам. В 1552 г. русские войска взяли столицу Казанского ханства - Казань, что не удавалось сделать многие десятки лет. Казанское ханство было присоединено к России. Вслед за тем без боя капитулировала Астрахань (1556). Успешно, как отмечалось выше, шла поначалу и Ливонская война.

    Разрыв царя с Адашевым и Сильвестром был спровоцирован смертью в 1560 г. царицы Анастасии: Иван IV обвинял своих вчерашних соратников даже в том, что они «счеровали» (околдовали) его любимую жену. «А и з женою вы меня про что разлучили?» - спрашивал царь Иван Курбского в своем послании.

    Но причины разрыва были куда глубже: смерть царицы стала тем маленьким камешком, падение которого вызывает обвал в горах. Только охлаждение к Адашеву и Сильвестру могло заставить царя поверить вздорным обвинениям против них. Был, разумеется, и некий психологический конфликт: властолюбивый царь не мог долго терпеть рядом с собой умных и властных советников. Но и это важное обстоятельство недостаточно для объяснения того, что опала Сильвестра и Адашева повлекла за собой крутой поворот в политике правительства. Дело в том, что падение Избранной рады – только следствие того, что у царя и его советников были разные концепции централизации. Избранная рада проводила структурные реформы, темп которых не устраивал царя. Слишком торопливыми же структурные преобразования быть не могут. В условиях России XVI в., где еще не созрели предпосылки для централизации, ускоренное движение к ней было возможно только на путях террора. Ведь еще не был сформирован аппарат власти, особенно на местах. Да и только что созданные центральные ведомства-приказы действовали еще в традициях патриархальности.

    Путь же террора, которым царь Иван пытался заменить длительную и сложную работу по созданию государственного аппарата, был неприемлем для деятелей Избранной рады. Разумеется, они не были тихими интеллигентами-просветителями, стремившимися привлекать сердца подданных лаской. Система ценностей века была сурова и жестока: существовала смертная казнь за многие преступления, было узаконено применение пыток, при помощи которых считалось совершенно нормальным добывать признания. Тюремное заключение не имело сроков, а потому часто превращалось в пожизненное. Беспрекословное повиновение властям считалось обязательным. Да и сам Алексей Адашев был человеком строгим и непреклонным. И все же для методов Избранной рады не был характерен массовый террор; в те годы страну не окутывала душная и губительная атмосфера всеобщего страха и массового доносительства. Наказания были жестокими, по сегодняшним меркам -- слишком жестокими, но относились только к виновным. Той лотерейности террора, когда никто не мог знать, не окажется ли он завтра на плахе и за какую вину, не было в 50-е годы.

    Думается, именно это расхождение в принципах и породило сопротивление Сильвестра и Адашева тем или иным начинаниям царя, их упорство в проведении в жизнь собственной политики. Столкнулись не просто две силы, не просто два властолюбия, но и два разных пути централизации. Естественно, победа осталась за царем, а не за подданными. Реальная альтернатива опричной политике, таким образом, существовала и даже осуществлялась в течение примерно десятилетия.

    Итак, во второй половине XVI в. выбор между двумя путями развития страны, в равной степени обусловленными уже накопившимися традициями, в известной степени определился личностью самодержца. В этой связи стоит остановиться на его фигуре. Нередко и современники, и потомки ищут разгадки характеров деспотов и тиранов не в исторической, а в психиатрической науке. Так, оживленно дискутируется вопрос, не был ли параноиком Сталин. Два врача-психиатра выпустили специальные исследования, посвященные психической болезни царя Ивана. Сознаюсь, я достаточно скептически отношусь к подобным изысканиям. Первое, что настораживает, когда речь идет о грозном царе, - база для таких разысканий. Известно, как не любят врачи- психиатры ставить диагнозы на расстоянии, только на основании рассказов близких больного, без личного контакта. В случае же с царем Иваном речь идет о событиях, отделенных от нас четырьмя с лишним веками. Как нелегко сегодня исследователю отделить слух от действительного факта! К тому же в большинстве источников царь предстает как некий символ власти, лишенный живых человеческих черт. В таких условиях сложить не только полную, но и достоверную картину характера практически невозможно.

    Однако дело не только в чисто технических сложностях. Даже бесспорное установление факта психической болезни Ивана Грозного или любого другого правителя не снимает вопрос, а лишь порождает новый: какие условия и традиции жизни страны, ее государственного строя позволили психически больному человеку сохранять власть и добиваться выполнения собственных распоряжений? Ведь в те же годы психически заболевший шведский король Эрик XIV (как доносил со слов шведов русский дипломат, он стал «не сам у собя своею персоною») был легко отстранен от власти. Вопрос об оценке деятельности царя - не медицинский, а исторический.

    Еще существеннее, как мне представляется, ошибочность некоторых исходных посылок версии о психической болезни. Оговорюсь, что невозможно отрицать какие-то отклонения от психической нормы у царя Ивана. Приступы бешеного гнева, во время одного из которых он смертельно ранил посохом с железным наконечником любимого сына - царевича Ивана Ивановича - свидетельствуют по крайней мере о психопатичности его натуры. К этим же проявлениям анормальности можно отнести и чудовищный садизм. При всей жестокости террора вряд ли у царя возникала необходимость самому лично рубить головы или руководить пытками. Видимо, мучения жертв доставляли царю наслаждение. Потому, должно быть, он был и изобретателен в изыскании особо мучительных способов, казней: ведь для политических целей было вполне достаточно простого отсечения головы или повешения; не было нужды поджаривать князя Воротынского на медленном огне, резать живым на куски дьяка Ивана Висковатого, взрывать бочки с порохом, привязав к ним монахов, зашивать людей в медвежьи шкуры и травить собаками... Все это так. Однако, отказывая царю Ивану в психической полноценности, чаще исходят из печальных и трагических итогов его царствования: не может быть нормальным человек, доведший страну до полного разорения, совершивший столько действий, вредных для государства,-- подобный ход рассуждений довольно обычен. Здесь ошибочна исходная посылка – эта аргументация не вызывала бы возражений, если бы целью Ивана Грозного было благо страны. Но интеллектуальные способности царя Ивана были направлены не на процветание России, а на укрепление своей личной власти. А ведь как раз этой цели он добился. Благо же подданных вообще не входило в систему ценностей царя Ивана. Хотя он мог иной раз демагогически порассуждать о том, что пойдет, а что не пойдет на пользу «христианству», но все же ему даже не приходило в голову, что долг монарха служить благу страны и подданных (мысль, которую через сто с небольшим лет настойчиво повторял Петр I). Напротив, Иван Грозный был убежден, что нравственный и христианский долг его подданных - служить царю. Он и считал-то их не подданными, а тем более не вассалами, а рабами, холопами, которых волен казнить или жаловать: «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же». В этой формуле лаконично и талантливо (а литературным талантом царь Иван был одарен щедро) выражена самая суть самодержавного деспотизма.  Подданные же, по мнению царя, были даны ему в рабство («работу») самим богом.

    Если смотреть на действия Ивана Грозного сквозь призму его цели - достижения личной власти, то мы найдем в них совсем немного ошибок. Даже некоторые, казалось бы, бессмысленные акции обретают тогда смысл. К чему, например, государю было уничтожать не только тех, кто противился его воле (а таких было заведомо мало), но и тех, кто ничего не замышлял против царя, кто до своей опалы выступал в роли неразборчивых исполнителей самых грязных поручений Ивана? Думается, Грозный понимал (быть может, подсознательно), что режим индивидуальной диктатуры должен опираться на всеобщий страх перед диктатором, что нужна, по словам Г.X. Попова, «подсистема страха»: иначе не подавить людей думающих и рассуждающих. Если террор будет направлен лишь на подлинных врагов, в стране не возникнет атмосфера настоящего страха. Его вызывает лишь обстановка беззакония. Пока законы, пусть самые суровые, жестокие и несправедливые, соблюдаются, тот, кто их не нарушает, может чувствовать себя в безопасности, а следовательно, и сравнительно независимо. Для тирании же опасно существование независимых от нее людей. Именно отсюда проистекают тотальность и «лотерейность» террора.

    Непредсказуемость репрессий, когда человек не знает, в какое время и за какую провинность (и что будет считаться провинностью!) он станет жертвой, превращает его в игрушку в руках правителя.  Государь выступает в ореоле божества, которому известно то, что неведомо простым смертным, божества, чьи замыслы недоступны слабому уму его подданных.

    Деспот обычно стремится уничтожить не только нынешних, но и потенциальных противников. Ему опасны те, кто поддерживает его  а совесть, а не за страх не потому, что он - царь, а потому, что считает правым. Опасен такой союзник для деспота: вдруг он со временем разойдется во мнениях со своим повелителем? Не выступит ли тогда против? Опора тирана - люди без собственного мнения, охотно делегирующие его тирану. Но нелегко за этикетными формулами верноподданности разглядеть тех, кто нарушает царскую монополию на мысль. Потому-то лучше уничтожить сотни тех, кто никогда не станет врагом, чем пропустить одного, который в будущем осмелится противоречить царю. Отсюда и невероятный масштаб репрессий, кажущийся избыточным.

    Однако режим личной власти несет в себе объективное противоречие, разрешить которое не дано даже самому острому уму. С одной стороны, благополучие любого, самого деспотичного и тираничного правителя тесно (хотя и не жестко) связано с благополучием страны. В случае тяжелого военного поражения диктатор может лишиться своей высшей ценности - власти, а порой и жизни. Но вместе с тем интересы режима, требующие устранения (желательно физического) всех, кто возвышается над средним уровнем или, не дай бог, превосходит самого правителя умом и талантом, противоречат интересам страны. Потому-то диктаторские режимы способны добиться порой некоторых временных успехов, но никогда не могут в исторической перспективе привести к благим результатам.

    В минуты смертельной опасности даже самый жестокий тиран оказывается вынужден спасать страну, чтобы спастись самому. Ему приходится ослаблять временно свой режим и привлекать тех талантливых людей, которым вчера угрожала (и будет угрожать завтра) расправа. Так и царь Иван в 1572 г., когда над страной нависла угроза нового разгрома от войск Девлет-Гирея, вынужден был призвать опального князя Михайлу Воротынского и объединить под его командованием земские и опричные войска, а затем и отменить опричнину. Логика деспотизма сказалась в том, что Воротынский был казнен, когда в нем отпала необходимость.

    Стабильность диктаторского режима (и здесь власть Ивана Грозного - также не исключение) поддерживается демагогией. Умело создается впечатление, что террор направлен только против верхов, к которым низы обычно не питают добрых чувств. Вспомним, например, обращение Ивана Грозного к московскому посаду при учреждении опричнины. Гибель рядовых людей остается незамеченной, зато некоторое количество наиболее одиозных фигур из окружения деспота кончают жизнь на плахе: таковы казни опричников в 70-х годах XVJ в. Такой прием позволяет списать самые страшные злодеяния на дурных советников и их зловещее влияние. Массовое сознание превращает слуг деспота в его вдохновителей и злых гениев.

     Как и большинство диктаторских режимов, режим Грозного, сцементированный лишь террором и демагогией, не пережил своего создателя, хотя и оставил неизгладимые следы как в психологии господствующего класса и народных масс, так и в судьбах страны. Преемники Ивана Грозного, унаследовавшие от него необъятную власть, тем не менее не решились укреплять ее при помощи террора: этот образ действий оказался скомпрометированным. Смерть властителя до некоторой степени отрезвляет, хотя, увы, только до некоторой степени. Остаются последствия демагогии: в тень как бы уходит личность главного вдохновителя террора, только его приспешникам достается посмертная преступная слава. Так, в фольклоре лишь Малюта Скуратов да Кострюк (его прототип – опричник князь Михайло Темрюкович Черкасский, царский шурин) становятся олицетворением террора опричных лет. Царь же Иван в народных песнях нередко выступает как вспыльчивый и легковерный, но в конечном счете справедливый правитель. Такая подмена, обусловленная не только правительственной демагогией, но и наивно-монархическими иллюзиями масс, не так уж невинна, как может показаться. Тем самым консервируется утешительная легенда о добром царе и злых боярах. Стойкость массового сознания, его традиционность делают этот феномен особенно опасным для дальнейшего развития страны. Думается, не только разорение страны, даже не только жестокое крепостничество, но и в не меньшей степени развращающее влияние на общественное сознание обусловливают отрицательную оценку роли опричнины и в целом деятельности Ивана Грозного в истории России.

И С Т О Ч Н И К:

Кобрин В. Б. Иван Грозный: Избранная рада или опричнина?

История отечества: люди, идеи, решения.

Очерки России IX – начала ХХ в. М., 1991. С. 150 - 162.

Назад